К сожалению, мы слишком привыкли к негативным оценкам отечественного средневековья; это стало едва ли не отличительной чертой всей нашей историографий. Древняя Русь не возбуждает в нас никаких живых воспоминаний, и все, чем она жила когда-то, что составляло ее духовное достояние, осталось за порогом петровских преобразований. Отсюда — то непонимание, то «стыдение», говоря словами Нестора Летописца, с каким мы нередко воспринимаем наше прошлое.

«Вспомните,— писал, например, в середине позапрошлого века историк-демократ А. П. Щапов,— что такое была древняя допетровская Россия, боявшаяся естественных наук, как ереси и волшебства, создавшая суевернейший раскол из-за бороды, из-за сложения перстов, из-за буквы «i» и «ы» и прочего, и теперь еще доживающая свой век в огромных массах народа? Это была полнейшая невежественная и суеверная раба природы. От незнания природы она не знала никакой интеллектуальной, разумной культуры, никаких рациональных искусств, ремесел и промыслов, никаких фабрик и заводов».

Тогда никому и в голову не приходило, что все это может не соответствовать действительности. В науке господствовало представление о чисто религиозном, вероисповедном характере древнерусской духовной традиции, и этого оказывалось достаточно, чтобы полностью отрицать ее значение для цивилизованного развития России.

Особенно красноречивы были на сей счет суждения В. О. Ключевского.

«Не ищите в нашем прошедшем своих идей… — гласил один из его исторических афоризмов.— Оно оставило нам мало пригодных идеалов, но много поучительных уроков, мало умственных приобретений и нравственных заветов, но такой обильный запас ошибок и пороков, что нам достаточно не думать и не поступать, как наши предки, чтобы стать умнее и порядочнее, чем мы теперь».

По мнению ученого, русский народ можно вывести на путь разумного и свободного существования лишь при условии, если вытравить из него плевелы «византинизма», веками формировавшего его обычаи и миросозерцание.

Из всех наших историков, пожалуй, один только Т. И. Райнов — автор обширной монографии о древнерусской науке — пытался как-то иначе осмыслить допетровскую эпоху. На его взгляд, нет ничего унизительного в том, что на Руси не было «собственных Коперников, Галилеев и Ньютонов». Ведь народы Запада «подготовляли и создавали» их, «затрачивая свою умственную энергию на явную творческую работу». Напротив, русский народ, еще не имевший своих гениальных мыслителей, сам совершал «гигантскую, отмеченную печатью массового народного гения работу по практическому овладению природой на огромной европейской и азиатской территории». На основании подобных соображений автор приходил к выводу о наличии естественнонаучных знаний в средневековой Руси, хотя доказательство этого вовсе не требовало столь сомнительной аргументации.

И все же, несмотря на засилие церковной идеологии, на Руси не прекращались токи общехристианских учений, приобщавших наших предков к богатейшей культуре народов Средиземноморья. Одновременно на этой же почве складывались антицерковные, еретические течения, не пресекавшиеся вплоть до эпохи европеизации. Это придавало древнерусской культуре особую остроту, диалогичность, благодаря которой разрушались каноны православного «единомыслия», упрочивались предпосылки научного мышления.